В Абруццо только два сезона: лето и зима.
Весна также снежна и ветренна, как зима, а осень также тепла и ясна, как лето. Лето начинается в июне и заканчиваеся в ноябре. Длинные и сухие дни, высушенные солнцем на низких холмах, желтая пыль с дороги и дизентерия детей начинаются и заканчиваются зимой. Люди прекращают жить на улицах и даже босые дети исчезают с церковных ступеней. В местечке, о котором я говорю, почти все мужчины после последней жатвы и уборки урожая уезжают работать в Терни, Сульмону или в Рим.
Это была деревенька каменьщиков: некоторые дома были посторены с необыкновенным изяществом, они имели терассы и колонны, как маленькие виллы, но внутри вас встречали огромные кухни с тяжелыми окороками и широкие, невзрачные и пустые комнаты. В кухнях всегда был включен огонь, но очаги у всех были разные: были огромные, которые топились дубовыми дровами, поменьше - веточками и листьями и маленькие - хворостом, собранным на земле пртуик за прутиком. Было очень просто отделить бедных от богатых, глядя на заженный очаг и это было гораздо легче, чем если бы вы смотрели на дома и людей, одежду и обувь, которые у всех, без исключения, были одинаковые.
В первое время, когда я приезжала в местечко, о котором говорю, мне все казались одинаковым: все женщины были похожи друг на друга - бедные и богатые, старые и молодые. Почти все имели беззубый рот: там внизу женщины теряют зубы в тридцать лет из-за тяжелого труда и ужасного питания, из-за изнуряющих родов и кормления грудью, следующих друг за другом без передышки. Но потом, медленно-медленно я начала различать их и стала заходить в каждый дом, чтобы погреться у таких разных очагов.
Когда начинает падать первый снег, медленная грусть овладевает нами. Это была ссылка для нас: наш город был далеко, и далеко были книги, друзья, разные и постоянно меняющиеся события настоящего существования. Мы включали нашу зеленую печку с длинной трубой, которая пересекала потолок, и все собирались в комнате, где была печь: там ели и там готовили еду, мой муж писал за большим овальным столом, дети разбрасывали игрушки по полу. На потолке комнаты был нарисован орел, - я смотрела на него и думала, что это была ссылка. Все было ссылкой: орел, печь, которая жужжала, просторная и тихая деревня и неподвижный снег. В пять звонили колокола церкви Санта Мария и женщины в черных шалях и с красными лицами шли на молитву. Все вечера мой муж и я выходили на прогулку; все вечера мы ходили под ручку, погружая ноги в снег. В домах, которые тянулись вдоль дороги, жили знакомые и дружелюбные люди, они всегда выходили из дверей и приветствовали нас. Кто-нибудь иногда спрашивал: "Когда же вы вернетесь в ваши классы?" - и мой муж отвечал: "Когда закончится война". "А когда закончится эта война? Ты, который знает все, и к тому же профессор, когда она закончится?" Моего мужа они звали "Профессор", не зная, как произносится его имя, и приезжали издалека, чтобы проконсультироваться по различным вопросам: в какой сезон лучше удалять зубы; по поводу денежных пособий, которые давал муниципалитет и по поводу налогов.
Зимой старики умирали из-за воспаления легких, и тогда колокола Санты Марии звонили по покойнику, а столяр Доменико Ореккья делал гроб. Одна женщина сошла с ума, и ее поместили в сумасшедший дом Коллемаджио, вся деревня говорила об этом долгое время. Это была молодая и чистая женщина, самая чистая во всей деревне, говорили, что то, что случилось с ней, - случилось из-за слишком большой невинности. У Джиджетто ди Кальчедонио в придачу к двум мальчикам-близнецам, которые у него уже были дома, родились еще двое, и он наделал много шума в муниципалитете, потому что ему не хотели давать пособие, говоря, что у него был земельный участок и огород, - огромные, как семь городов. Школьному сторожу Розе соседка плюнула в глаз, и она разгуливала с повязкой, потому что ей выплатитли пособие. Она объясняла всем желающим, что глаз - это очень нежный орган, а плевок был соленый. Об этом также говорили очень долго - до тех пор, пока не осталось ничего, что можно было бы рассказать.
Ностальгия росла каждый день. Иногда она была даже приятной, как нежная и слегка опьяняющая компания. Приходили письма из нашего города с новостями о свадьбах и похоранах, на которые мы не могли пойти. Иногда ностальгия становилась острой и горькой и превращалась в ненависть, и тогда мы ненавидели Доменико Ореккья, Джиджетто ди Кальчедонио, Аннунциатину и колокола Санта Марии. Но это была ненависть, которую мы скрывали, признавая ее неправильной, и наш дом был всегда полон людьми, которые приходили что-нибудь попросить или предложить. Иногда приходила портниха и делала нам пасту из яиц, раскатывая ее на овальном столе, за которым обычно писал мой муж. Она подпоясывалась тряпкой, разбивала яйца и посылала Крочетту в деревню, чтобы найти того, кто мог бы одолжить кедровых орешков для соуса. Ее платье и волосы были белыми от муки, красное лицо было сосредоточенным, а глаза излучали необычайную волю. Чтобы ее паста удалась, она была готова сделать все, что угодно.
Крочетта была нашей служанкой. На самом деле, она даже не была женщиной, так как ей было всего 14 лет. Нам ее нашла портниха. Портниха делила мир на две части: на тех, кто причесывался и на тех, кто не причесывался. За теми, кто не причесывался, нужно было присматривать, так как у них водились вши. Крочетта причесывалась и поэтому она была достойна того, чтобы приходить к нам помогать по хоязйству. Она рассказывала детям длинные истории про мертвецов и кладбища, как например эта: "Жил-был один мальчик. У него умерла мать, иего отец нашел себе новую жену, которая невзлюбила пасынка, поэтому она его убила и сварила, когда отец был в поле. Отец вернулся домой и съел его, но после еды кость осталась на тарелке и начала петь:

Моя печальная мачеха
Сварила меня в кастрюле,
А мой отец-лакомка
Съел это отличное блюдо

И тогда отец убил жену серпом и подвесил ее на гвоздь перед дверью."
Иногда у меня в памяти всплывает эта сказка, и я начинаю бормотать слова песенки и тогда перед глазами появляется наша деревня. Она возвращается вместе с необычным привкусом того времени, вместе с вместе с холодным дуновенеим ветра и звоном колоколов.
Каждое утро я выходила из дома с детьми и люди поражались и порицали то, что я выводила их на снег и холод "Что делает эта женщина?" - говорили они. - "Синьора, это не время для прогоулок, возвращайтесь домой". А мы гулялм довольно долго, доходя до белой и пустынной деревни, и редкие люди, которых мы встречали, смотрели на детей с жалостью "Какой грех они совершили?"- говорили они. Там внизу, если рождался ребенок зимой, его не выносили из комнаты, до тех пор, пока не наступало лето. В полдень мой муж догонял нас с почтой, и мы все вместе возвращались домой.
Я рассказывала детям о нашем городе. Они были очень маленькими, когда мы его оставили и совершенно ничего не помнили. Я им говорила о том, что дома имели много этажей, о том, что там было много домов, и много улиц и много красивых магазинов. "Но здесь тоже есть Джиро", - говорили они. Лавка Джиро находилась прямо напротив нашего дома. Джиро стоял в дверях, как старый филин, и его круглые и безразличные глаза были сосредоточены на дороге. Он продавал всего понемногу: еду и свечи, открытки, обувь и апельсины. В Рождество появлялись сладости, ликеры и карамельки. Когда приходил товар и Джиро выгружал ящики, прибегали детишки, чтобы подобрать тухлые апельсины, которые он выкидывал. Но он никогда никому не уступал в цене. "Какой ты плохой, Джиро", - говорили ему женщины. Он отвечал: "Кто хорош, того съели собаки"
В Рождество возвращались мужчины из Терни, Сульмоны и Рима, оставались на несколько дней и уезжали снова, зарезав свиней. В течение нескольких дней люди ничего не ели, кроме ветчины и колбасы, и ничего не делали, кроме того, что пили, и потом визги маленьких поросят наполняли улицу.
В феврале воздух становился влажным и сырым. Серые облака блуждали по небу. Это был год, когда во время отте-пели полопались водосточные трубы. В домах начался дождь и комнаты превратились в настоящие болота. Это случилось во всей деревне, и не один дом не остался сухим, -женщины выливали целые ведра из под окон и выметали во-ду из-под дверей. Были люди, кто спал под открытым зонтиком. Доменико Ореккья говорил, что это кара за грехи. Это продолжалось в течение недели, потом снег наконец-то сошел с крыш и Аристид починил трубы.
Конец зимы разбудил в нас беспокойство. Может, кто-нибудь приехал бы навестить нас, и, может быть, наконец случилось бы что-нибудь. Наша ссылка должна была закончиться. Дороги, которые отделяи нас от мира, казались более короткими, почта сатла приходить чаще. Все наши раны медленно излечивалсиь.
Была какая-то монотонная однообразность в судьбах людей. Наше сущестовавание развивалось по старинным и неизменным законам . Сны никогда не сбывались, и мы понимали, что основные радостные моменты нашей жизни нахо-дятся далеко от реальности. Наша судьба прошла в этой смене надежы и ностальгии.
Мой муж умер в Риме, в тюрьме Реджина Коэли, через несколько месяцев после того, как мы покинули нашу дерев-ню. Перед ужасом его одинокой смерти, перед тревожными альтернативами, которые предшествовали его смерти, я спрашивала себя, действительно ли это случилось с нами, с нами, которые покупали апельсины у Джиро и ходили на прогулки по снегу. В те времена я верила в легкое и радостное будущее, богатое удволетворенными желаниями и об-щими делами. Но это было лучшее время в моей жизни и только сейчас, когда оно ускользнуло навсегда, только сейчас я осознаю это.